Богатый и, можно сказать, единственный
источник разнообразных мифических представлений есть живое слово человеческое,
с его метафорическими и созвучными выражениями. Чтобы показать, как необходимо
и естественно создаются мифы (басни), надо обратиться к истории языка. Изучение
языков в разные эпохи их развития, по уцелевшим литературным памятникам, привело
филологов к тому справедливому заключению, что материальное совершенство языка,
более или менее возделанного, находится в обратном отношении к его историческим
судьбам: чем древнее изучаемая эпоха языка, тем богаче его материал и формы и
благоустроеннее его организм; чем более станешь удаляться в эпохи позднейшие,
тем заметнее становятся те потери и увечья, которые претерпевает речь
человеческая в своем строении. Поэтому в жизни языка, относительно его
организма, наука различает два различные периода: период его образования,
постепенного сложения (развития форм) и период упадка и расчленения (превращений).
Первый период бывает продолжителен; он задолго предшествует так называемой
исторической жизни народа, и единственным памятником от этой глубочайшей
старины остается слово, запечатлевающее в своих первозданных выражениях весь
внутренний мир человека. Во второй период, следующий непосредственно за первым,
прежняя стройность языка нарушается, обнаруживается постепенное падение его
форм и замена их другими, звуки мешаются, перекрещиваются; этому времени по
преимуществу соответствует забвение коренного значения слов. Оба периода
оказывают весьма значительное влияние на создание баснословных представлений.
Всякий язык начинается с образования
корней или тех основных звуков, в которых первобытный человек обозначал свои
впечатления, производимые на него предметами и явлениями природы; такие корни,
представляющие собою безразличное начало и для имени и для глагола, выражали не
более, как признаки, качества, общие для многих предметов и потому удобно
прилагаемые для обозначения каждого из них. Возникавшее понятие пластически
обрисовывалось словом, как верным и метким эпитетом. Такое прямое,
непосредственное отношение к звукам (5) языка и после долго живет в массе простого,
необразованного населения. Еще до сих пор в наших областных наречиях и в
памятниках устной народной словесности слышится та образность выражений,
которая показывает, что слово для простолюдина не всегда есть только знак,
указывающий на известное понятие, но что в то же время оно живописует самые
характеристические оттенки предмета и яркие, картинные особенности явления.
Приведем примеры: зыбун – неокреплый грунт земли на болоте, пробежь – проточная
вода, леи (от глагола лить) – проливные дожди, сеногной – мелкий, но
продолжительный дождь, листодер – осенний ветр, поползуха – мятель, которая стелется
низко по земле, одран – тощая лошадь, лизун – коровий язык, куроцап – ястреб,
каркун – ворон, холодянка – лягушка, полоз – змей, изъедуха – злобный человек,
и проч.; особенно богаты подобными речениями народные загадки: мигай – глаз,
сморкало, сопай и нюх – нос, лепетайло – язык, зевало и ядало – рот, грабилки и
махалы – руки, понура – свинья, лепета – собака, живулечка – дитя и многие
другие, в которых находим прямое, для всех очевидное указание на источник
представления[1].
Так как различные предметы и явления легко могут быть сходны некоторыми своими
признаками и в этом отношении производят на чувства одинаковое впечатление, то
естественно, что человек стал сближать их в своих представлениях и придавать им
одно и то же название, или по крайней мере названия, производные от одного
корня. С другой стороны каждый предмет и каждое явление, смотря по различию
своих свойств и действий, могли вызвать и в самом деле вызывали в душе
человеческой не одно, а многие и разнородные впечатления. Оттого, по разнообразию
признаков, одному и тому же предмету или явлению придавалось по нескольку
различных названий. Предмет обрисовывался с разных сторон и только во множестве
синонимических выражений получал свое полное определение. Но должно заметить,
что каждый из этих синонимов, обозначая известное качество одного предмета, в
то же самое время мог служить и для обозначения подобного же качества многих
других предметов и таким образом связывать их между собою. Здесь-то именно
кроется тот богатый родник метафорических выражений, чувствительных к самым
тонким оттенкам физических явлений, который поражает нас своею силою и обилием
в языках древнейшего образования и который впоследствии, под влиянием
дальнейшего, развития племен, постепенно иссякает. В обыкновенных санскритских
словарях находится 5 названий для руки, 11 для света, 15 для облака, 20 для месяца,
26 для змеи, 35 для огня, 37 для солнца, и т. д.[2].
В незапамятной древности значение корней было осязательно, присуще сознанию
народа, который с звуками родного языка связывал не отвлеченные мысли, а те
живые впечатления, какие производили на его чувства видимые предметы и явления.
Теперь представим, какое смешение понятий, какая путаница представлений должны
были произойти при забвении коренного значения слов; а такое забвение рано или
поздно, но непременно постигает народ. То сочувственное созерцание природы,
которое сопровождало человека в период создания языка, впоследствии, когда уже
перестала чувствоваться потребность в новом творчестве, постепенно ослабевало.
Более и более удаляясь от первоначальных впечатлений и стараясь удовлетворить
вновь возникающим умственным потребностям, народ обнаруживает стремление
обратить созданный им язык в твердо установившееся и послушное орудие для
передачи собственных мыслей. А это ста(6)новится возможным только тогда, когда
самый слух утрачивает свою излишнюю чуткость к произносимым звукам, когда силою
долговременного употребления, силою привычки слово теряет наконец свой исконный
живописующий характер и с высоты поэтического, картинного изображения нисходит
на степень абстрактного наименования – делается ничем более, как фонетическим
знаком для указания на известный предмет или явление, в его полном объеме, без
исключительного отношения к тому или другому признаку. Забвение корня в сознании
народном отнимает у всех образовавшихся от него слов – их естественную основу,
лишает их почвы, а без этого память уже бессильна удержать все обилие
словозначений; вместе с этим связь отдельных представлений, державшаяся на
родстве корней, становится недоступною. Большая часть названий, данных народом
под наитием художественного творчества, основывалась на весьма смелых
метафорах. Но как скоро были порваны те исходные нити, к которым они были
прикреплены изначала, метафоры эти потеряли свой поэтический смысл и стали
приниматься за простые, непереносные выражения и в таком виде переходили от
одного поколения к другому. Понятные для отцов, повторяемые по привычке детьми,
они явились совершенно неразгаданными для внуков. Сверх того, переживая века,
дробясь по местностям, подвергаясь различным географическим и историческим
влияниям, народ и не в состоянии был уберечь язык свой во всей
неприкосновенности и полноте его начального богатства: старели и вымирали
прежде употребительные выражения, отживали как грамматические формы, одни звуки
заменялись другими родственными, старым словам придавалось новое значение.
Вследствие таких вековых утрат языка, превращения звуков и подновления понятий,
лежавших в словах, исходный смысл древних речений становился все темнее и
загадочнее, и начинался неизбежный процесс мифических обольщений, которые тем
крепче опутывали ум человека, что действовали на него неотразимыми убеждениями
родного слова. Стоило только забыться, затеряться первоначальной связи понятий,
чтобы метафорическое уподобление получило для народа все значение
действительного факта и послужило поводом к созданию целого ряда баснословных
сказаний. Светила небесные уже не только в переносном, поэтическом смысле
именуются «очами неба», но в самом деле представляются народному уму под этим
живым образом, и отсюда возникают мифы о тысячеглазом, неусыпном ночном страже
– Аргусе и одноглазом божестве солнца; извивистая молния является огненным
змеем, быстролетные ветры наделяются крыльями, владыка летних гроз – огненными стрелами.
Вначале народ еще удерживал сознание о тождестве созданных им поэтических
образов с явлениями природы, но с течением времени это сознание более и более
ослабевало и наконец совершенно терялось; мифические представления отделялись
от своих стихийных основ и принимались как нечто особое, независимо от них
существующее. Смотря на громоносную тучу, народ уже не усматривал в ней
Перуновой колесницы, хотя и продолжал рассказывать о воздушных поездах
бога-громовника и верил, что у него действительно есть чудесная колесница. Там,
где для одного естественного явления существовали два, три и более названий, –
каждое из этих имен давало обыкновенно повод к созданию особенного, отдельного
мифического лица, и обо всех этих лицах повторялись совершенно тождественные
истории; так, напр., у греков рядом с Фебом находим Гелиоса. Нередко случалось,
что постоянные эпитеты, соединяемые с каким-нибудь словом, вместе с ним
прилагались и к тому предмету, для которого означенное слово служило метафорой:
солнце, будучи раз названо львом, получало и его когти, и гриву и удерживало
эти особенности даже (7) тогда, когда позабывалось самое животненное
уподобление[3].
Под таким чарующим воздействием звуков языка слагались и религиозные, и
нравственные убеждения человека. «Человек (сказал Бэкон) думает, что ум управляет
его словами, но случается также, что слова имеют взаимное и возвратное влияние
на наш разум. Слова, подобно татарскому луку, действуют обратно на самый мудрый
разум, сильно путают и извращают мышление». Высказывая эту мысль, знаменитый
философ, конечно, не предчувствовал, какое блистательное оправдание найдет она
в истории верований и культуры языческих народов. Если переложить простые,
общепринятые нами выражения о различных проявлениях сил природы на язык
глубочайшей древности, то мы увидим себя отовсюду окруженными мифами, исполненными
ярких противоречий и несообразностей: одна и та же стихийная сила представлялась
существом и бессмертным и умирающим, и в мужском и в женском поле, и супругом
известной богини и ее сыном, и так далее, смотря по тому, с какой точки зрения
посмотрел на нее человек и какие поэтические краски придал таинственной игре
природы. Ничто так не мешает правильному объяснению мифов, как стремление
систематизировать, желание подвести разнородные предания и поверья под
отвлеченную философскую мерку, чем по преимуществу страдали прежние, ныне уже
отжившие методы мифотолкования. Не имея прочных опор, руководясь только
собственною, ничем не сдержанною догадкою, ученые, под влиянием присущей
человеку потребности уловить в бессвязных и загадочных фактах сокровенный смысл
и порядок, объясняли мифы – каждый по своему личному разумению; одна система
сменяла другую, каждое новое философское учение рождало и новое толкование
старинных сказаний, и все эти системы, все эти толкования так же быстро падали,
как и возникали. Миф есть древнейшая поэзия, и как свободны и разнообразны
могут быть поэтические воззрения народа на мир, так же свободны и разнообразны
и создания его фантазии, живописующей жизнь природы в ее ежедневных и годичных
превращениях. Живой дух поэзии нелегко поддается сухому формализму ума,
желающему все строго разграничить, всему дать точное определение и согласить
всевозможные противоречия; самые любопытные подробности преданий остались для
него неразгаданными или объяснены с помощию таких хитрых отвлеченностей,
которые нисколько не вяжутся с степенью умственного и нравственного развития
младенческих народов. Новый метод мифотолкования потому именно и заслуживает
доверия, что приступает к делу без наперед составленных выводов и всякое свое
положение основывает на прямых свидетельствах языка: правильно понятые
свидетельства эти стоят крепко, как правдивый и неопровержимый памятник
старины.
Следя за происхождением мифов, за их
исходным, первоначальным значением, исследователь постоянно должен иметь в виду
и их дальнейшую судьбу. В историческом развитии своем мифы подвергаются
значительной переработке. Особенно важны здесь следующие обстоятельства: а)
раздробление мифических сказаний. Каждое явление природы, при богатстве
старинных метафорических обозначений, могло изображаться в чрезвычайно
разнообразных формах; формы эти не везде одинаково удерживались в народной
памяти: в разных ветвях населения выказывалось преимущественное сочувствие к
тому или другому сказанию, которое и хранилось как святыня, тогда как другие
сказания забывались и вымирали. Что было забываемо одною отраслью племени, то
могло уцелеть у другой, и наоборот, что продолжало жить там, то могло
утратиться здесь. Такое разъединение тем сильнее (8) заявляло себя, чем более
помогали ему географические и бытовые условия, мешавшие близости и постоянству
людских сношений. b) Низведение
мифов на землю и прикрепление их к известной местности и историческим событиям.
Те поэтические образы, в каких рисовала народная фантазия могучие стихии и их
влияние на природу, почти исключительно были заимствуемы из того, что окружало
человека, что по тому самому было для него и ближе и доступнее; из собственной
житейской обстановки брал он свои наглядные уподобления и заставлял
божественные существа творить то же на небе, что делал сам на земле. Но как
скоро утрачено было настоящее значение метафорического языка, старинные мифы
стали пониматься буквально, и боги мало-помалу унизились до человеческих нужд,
забот и увлечений и с высоты воздушных пространств стали низводиться на землю,
на это широкое поприще народных подвигов и занятий. Шумные битвы их во время
грозы сменились участием в людских войнах; ковка молниеносных стрел, весенний
выгон дождевых облаков, уподобляемых дойным коровам, борозды, проводимые в
тучах громами и вихрями, и рассыпание плодоносного семени = дождя заставили
видеть в них кузнецов, пастухов и пахарей; облачные сады и горы и дождевые
потоки, вблизи которых обитали небесные боги и творили свои славные деяния,
были приняты за обыкновенные земные леса, скалы и источники, и к этим последним
прикрепляются народом его древние мифические сказания. Каждая отдельная часть
племени привязывает мифы к своим ближайшим урочищам и чрез то налагает на них местный
отпечаток. Низведенные на землю, поставленные в условия человеческого быта,
воинственные боги утрачивают свою недоступность, нисходят на степень героев и
смешиваются с давно усопшими историческими личностями. Миф и история сливаются
в народном сознании; события, о которых повествует последняя, вставляются в
рамки, созданные первым; поэтическое предание получает историческую окраску, и
мифический узел затягивается еще крепче, с) Нравственное (этическое)
мотивирование мифических сказаний. С развитием народной жизни, когда в
отдельных ветвях населения обнаруживается стремление сплотиться воедино,
необходимо возникают государственные центры, которые вместе с тем делаются и
средоточиями духовной жизни; сюда-то приносится все разнообразие мифических
сказаний, выработанных в различных местностях; несходства и противоречия их
бросаются в глаза, и рождается естественное желание примирить все замеченные
несогласия. Такое желание, конечно, чувствуется не в массах простого народа, а
в среде людей, способных критически относиться к предметам верования, в среде
ученых, поэтов и жрецов. Принимая указания мифов за свидетельства о
действительной жизни богов и их творческой деятельности и стараясь по
возможности устранить все сомнительное, они из многих однородных редакций выбирают
одну, которая наиболее соответствует требованиям современной нравственности и
логики; избранные предания они приводят в хронологическую последовательность и
связывают их в стройное учение о происхождении мира, его кончине и судьбах богов.
Так возникает канон, устрояющий царство бессмертных и определяющий узаконенную
форму верований. Между богами установляется иерархический порядок; они делятся
на высших и низших; самое общество их организуется по образцу человеческого,
государственного союза, и во главе его становится верховный владыка с полною
царственною властию. Степень народной культуры оказывает несомненное влияние на
эту работу. Новые идеи, вызываемые историческим движением жизни и образованием,
овладевают старым мифическим материалом и мало-помалу одухотворяют его: от
стихийного, материального значения представление божества возвышается до идеала
духовного, нравственно-разумного. Так могу(9)чий Один из властителя бурь и гроз
переходит в представителя народного германского духа; облачные девы (норны и
музы) получают характер мудрых вещательниц судеб, наделяющих смертных дарами
предведенья поэтического вдохновения[4].
Итак,
зерно, из которого вырастает мифическое сказание, кроется в первозданном слове;
там, следовательно, и ключ в разгадке басни, но чтобы воспользоваться им,
необходимо пособие сравнительной филологии.
[1] «Виса висит,
хода ходит, виса впало, хода съела» – говорит народная загадка про древесный
плод (яблоко, грушу, желудь) и свинью. – Черниг. Г. В. 1855, 21.
Александр
Николаевич Афанасьев
Поэтические
воззрения славян на природу
Опыт сравнительного изучения славянских преданий
и верований в связи с мифическими сказаниями
других родственных народов
и верований в связи с мифическими сказаниями
других родственных народов
Комментариев нет:
Отправить комментарий